|
| 76 |
|
|
|
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quicke change?
Why with the time do I not glance aside
To new found methods, and to compounds strange?
Why write I still all one, euer the same,
And keepe inuention in a noted weed,
That euery word doth almost tel my name, Shewing their birth,
and where they did proceed? O know sweet loue I alwaies write
of you,
And you and loue are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending againe what is already spent:
For as the Sun is daily new and old,
So is my loue still telling what is told.
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word almost doth tell my name, Showing their birth,
and where they did proceed? O know, sweet love, I always write
of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
|
Увы, мой стих не блещет новизной,
Разнообразьем перемен нежданных.
Не поискать ли мне тропы иной,
Приемов новых, сочетаний странных?
Я повторяю прежнее опять,
В одежде старой появляюсь снова.
И кажется, по имени назвать
Меня в стихах любое может слово.
Все это оттого, что вновь и вновь
Решаю я одну свою задачу:
Я о тебе пишу, моя любовь,
И то же сердце, те же силы трачу.
Все то же солнце ходит надо мной,
Но и оно не блещет новизной!
|
|
| 17 |
|
|
Who will believe my verse in time
to come,
If it were fill'd with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say 'This poet lies:
Such heavenly touches ne'er touch'd earthly faces.'
So should my papers yellow'd with their age
Be scorn'd like old men of less truth than tongue,
And your true rights be term'd a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice; in it and in my rhyme. |
Сонет мой за обман века бы осудили,
Когда б он показал свой образ неземной, -
Но в песне, знает Бог, ты скрыта, как в могиле,
И жизнь твоих очей не выявлена мной.
Затем ли волшебство мной было бы воспето
И чистое число всех прелестей твоих -
Чтоб молвили века: "Не слушайте поэта;
Божественности сей не в обликах мирских"?
Так высмеют мой труд, поблекнувший и сирый,
Так россказни смешны речистых стариков, -
И вправду о тебе сочтут за прихоть лиры,
За древний образец напыщенных стихов:
Но если бы нашлось дитя твое на свете,
Жила бы ты вдвойне - в потомке и в сонете.
Перевод В.Набокова
|
Как мне уверить в доблестях твоих
Тех, до кого дойдет моя страница?
Но знает Бог, что этот скромный стих
Сказать не может больше, чем гробница.
Попробуй я оставить твой портрет,
Изобразить стихами взор чудесный, -
Потомок только скажет: "Лжет поэт,
Придав лицу земному свет небесный!"
И этот старый, пожелтевший лист
Отвергнет он, как болтуна седого,
Сказав небрежно: "Старый плут речист,
Да правды нет в его речах ни слова!"
Но, доживи твой сын до этих дней,
Ты жил бы в нем, как и в строфе моей.
Перевод С.Маршака
|
| 120 |
|
|
That you were once unkind befriends
me now,
And for that sorrow, which I then did feel,
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammered steel:
For if you were by my unkindness shaken,
As I by yours, you've passed a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
O that our night of woe might have rememb'red
My deepest sense how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me then, tend'red
The humble salve which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me. |
То, что мой друг бывал жесток со
мною, Полезно мне. Сам испытав печаль,
Я должен гнуться под своей виною,
Коль это сердце - сердце, а не сталь.
И если я потряс обидой друга,
Как он меня, - его терзает ад,
И у меня не может быть досуга Припоминать обид минувших яд.
Пускай та ночь печали и томленья Напомнит мне, что чувствовал
я сам,
Чтоб другу я принес для исцеленья,
Как он тогда, раскаянья бальзам.
Я все простил, что испытал когда-то,
И ты прости, - взаимная расплата! |
|
| 128 |
|
|
How oft when thou, my music, music
play'st
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap,
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand?
To be so tickled they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blessed than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss. |
Едва лишь ты, о музыка моя,
Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой,
Ревнивой завистью терзаюсь я.
Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
Срывая краткий, мимолетный звук, -
А не моим томящимся устам.
Я весь хотел бы клавишами стать,
Чтоб только пальцы легкие твои
Прошлись по мне, заставив трепетать, Когда ты струн коснешься
в забытьи.
Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы - мне!
|
|
 
yacht.zamok.net
|
